ОБЩЕЖИТИЕ

- Поясницу ломит!..— стонет Местан, и весь дом хором выражает ему сочувствие; чихнул, и весь дом тут же: «Будь здоров, Местан!»; закашлялся, и соседи немедленно несут ему лекарства. Жена Местана приготовила обед, и весь дом обсуждает ее стряпню – одни говорят, что вкусно, другие — что пересолено. Жена Местана купила туфли, весь дом поздравляет ее. Сынишка Местана упал во дворе, и все сочувственно вздыхают… 

Вот в таком доме жил Местан. И ему казалось, что он живет не в доме, не в своей квартире, а на улице, посреди двора. Чувствовать себя свободно он не мог; прежде чем сказать что-нибудь, приходилось обдумывать каждое слово. Казалось, в их доме и у стен были уши. Стоило чихнуть пару раз подряд, как все соседи, всполошившись, начинали созваниваться и справляться друг у друга о самочувствии. Вот почему и Местан, и его жена, и сын вели себя очень сдержанно, разговаривая, они то и дело произносили: «извини», «пожалуйста», «будь добра», чтобы не стать объектом общественного осуждения...

Местан и дома ходил при галстуке. Встанет со стула, сразу же оглядывает себя — не помялись ли брюки, и на каждом шагу просит прощения у жены. Даже ночью, когда весь дом вроде бы погружался в сон, Местан в собственной постели не чувствовал себя свободно, просыпался на каждое неловкое движение своих рук или ног, проверял, не сползло ли одеяло. И жена беспокойно ворочалась в постели, то и дело поглядывая в зеркало — не испортилась ли прическа. И даже в душную летнюю ночь они не могли позволить себе сбросить одеяло. Они жили с ощущением, что в квартире установлена камера, которая день и ночь фиксирует их движения, записывает разговоры и тут же транслирует во двор.

Семья Местана не представляла собой исключение, все сто пятьдесят шесть семей, населявших этот дом, были в таком же положении. И вполне возможно, именно поэтому во всех ста пятидесяти шести семьях царила тишь да благодать. 

Кабинет был для Местана единственным местом, где он мог расслабиться. Каждое утро он охотно собирался на работу, а придя в учреждение, прежде всего крепко-накрепко запирал дверь своего кабинета и лишь после этого, облегченно вздохнув, усаживался в кресло, наслаждаясь одиночеством. Время от времени он с удовольствием оглядывал комнату, и сердце его билось легко и свободно. Эта комнатка, в которую с трудом умещались небольшой книжный шкаф, письменный стол, несколько стульев и два кресла, была его убежищем, где он мог вдали от посторонних глаз и ушей думать, о чем хочется, мечтать, и вообще отдохнуть душой и телом.  Если б это было возможно, Местан с удовольствием перетащил бы сюда постель и ночевал бы у себя в кабинете. Вот почему, когда наступал вечер, и нужно было собираться домой, Местан обводил комнату грустным взглядом, и со страхом думал о том, что когда-нибудь он может потерять этот уголок покоя и благословенного одиночества, но тотчас гнал эти мысли прочь. 

Квартира Местана была трехкомнатная, каждая из комнат в два раза больше и светлее этого кабинета. Там у него были уютные диваны, ковры в каждой комнате, но только здесь, в маленькой служебной комнатушке, он обретал покой. 

Здесь все рождало в нем странные, непонятные чувства.Тут Местан мог сидеть как ему нравится. Мог даже, при желании, положить ноги на стол. Мог сколько влезет щелкать пальцами, раздеться, писать стихи! Здесь его никто не видел, никто не спрашивал, почему он поступает так, а не иначе, и что он будет делать в ближайшие часы. А это многого стоило. 

Комнатушка, в которой Местан отдыхал душой и телом, находилась в общежитии техникума и была кабинетом коменданта, а он — хозяин этого кабинета — соответственно комендантом общежития. Он прекрасно справлялся с работой и потому желающих проверять его деятельность и интересоваться мнением проживающих в общежитии людей не было. А отчет, который он аккуратно составлял в конце каждого квартала, и начальство, и бухгалтерия принимали с добродушной улыбкой и подписывали не глядя.  Дела у Местана шли прекрасно, временами он даже успевал писать стихи.

Дома он никогда не смог бы себе этого позволить. Как-то в воскресенье он сидел на диване и просто так, для души, набрасывал какие-то каракули. Ровно через два часа все в доме знали, что он умеет рисовать, и их телефон не замолкал еще долго. Одни поздравляли его, другие посмеивались, третьи горели желанием взглянуть на рисунки и заявляли, что сегодня же вечером придут к ним в гости.

После этого Местан уже был научен горьким опытом. Если ему приходило в голову нарисовать что-нибудь или набросать пару строк, он запирался в туалете. Но ведь там долго не просидишь. Опять весь дом в курсе дела и, обеспокоившись его самочувствием, соседи начинали интересоваться:

- Что с Местаном?

- Он что, отравился?

- У него что, расстройство желудка?

- Может, он простудился?

***

Местан переехал в этот дом сразу как женился. Шестнадцать лет прожили они с женой под одной, вот под этой крышей. У них был пятнадцатилетний сын, но вели они себя не как муж с женой, а как малознакомые нареченные. Они не рассказывали друг другу, что у них на душе, не могли проявлять эмоции и даже выказать друг другу мелкие обиды. Да и как можно было говорить, что на ум придет и вести себя как вздумается, когда ты живешь на виду у четырехсот человек?! 

За шестнадцать лет совместной жизни Местан ни разу не пошутил с женой. Иногда, когда радость переполняла его и хотелось кричать, прыгать, петь, он зачастую находил укромное место и грыз там ногти. А когда он был зол, когда краснел или бледнел от гнева, ему приходилось ложиться в постель, укрываться с головой одеялом и тихо плакать. Ведь находясь под неотступным вниманием четырехсот человек, взрослый, состоявшийся мужчина не мог себе позволить прыгать как кузнечик, или сорвавшись, кричать на жену и детей… Ведь все здание поднимет его на смех, да так, что сотрясаясь в конвульсиях рухнет…

Причина подобного образа жизни была в том, что балконы в их доме не были разделены между собой перегородками, и этим общим балконом все пользовались как коридором. И нередко Местан видел, как средь бела дня, а то и ночью, соседский мальчишка перелезал на их половину и шел на кухню попить или умыться. А то смотришь — кто-то полоскает у тебя в ванной белье или вешает его на твоем балконе… Все настолько привыкли к такому положению вещей, что это уже никого не удивляло.

За эти шестнадцать лет Местан копил в душе и радость, и злость, и этот груз тяжелым камнем лежал у него на сердце. Эта тяжесть беспокоила Местана, и он подолгу думал о том, как избавиться от давящего чувства в груди.  

А самым страшным было то, что после стольких лет общения со своими женой и сыном, постоянно держа при этом дистанцию, они, кажется, утратили потребность в общении друг с другом. Жена делилась всеми переживаниями с соседками, спрашивала у них все, что хочет знать, и душу тоже выплёскивала им; сын дружил с соседскими ребятами, делился с ними тайнами, и день-деньской пропадал с ними, скорее всего, в одной из соседских квартир.  Многочисленные соседи, как река со множеством притоков, текли по квартире Местана и не давали им общаться или просто побыть друг с другом. 

Так проходил за годом год, Местан все больше привыкал к своей чересчур людной жизни и к их двору. Даже по ночам, когда во всем доме выключался свет, ему казалось, что в своей собственной постели он не один - здесь с ним все их соседи, и даже во сне нужно держать себя строго в рамках приличия.  

Однажды Местан подумал, что между тем домом, в котором он работает, и тем, в котором живет, нет, в сущности, никакой разницы: и тут, и там общежитие. Впрочем, одно различие было: обитатели того общежития были временными жильцами и сменялись из года в год, а дом-общежитие — это на всю жизнь. 

Иногда, в особенности по ночам, думая о своей жизни, об этих чересчур дружных людях, Местан почему-то приходил в ужас… Ему казалось, что всю свою жизнь, долгие годы до самой старости, а затем смерти, он обречен жить в этом доме, где он ни минуты не чувствовал себя свободным, и когда он умрет, его похоронят вместе со всеми этими людьми. Потому что на той неделе, жена соседа с нижнего этажа собрала всех жильцов дома и написала от имени всех соседей письмо в исполком, с просьбой выделить их дому специальный участок земли под «братское кладбище». 

От этой мысли волосы вставали дыбом. Он даже представить себе не мог, что после смерти его похоронят где-то далеко от шума их двора, потому что никак невозможно, чтоб он был там один, без соседей, а они продолжали бы как ни в чем ни бывало жить своей обычной жизнью.

Дом, где жил Местан, и в самом деле мало чем отличался от общежития. И снаружи, и внутри, квартиры были копиями друг друга. Стены везде были окрашены светлой краской- у всех одинаковые люстры с шестью рожками, и мебель одинаковая, и расставлена одинаково, и ковры и занавеси - все один в один. Казалось, это не здание с отдельными квартирами, а одна огромная многокомнатная квартира. Получилось так потому, что когда обставлялась квартира, в обсуждении этого мероприятия участвовал весь дом, и каждый из четырехсот жильцов давал свои советы и рекомендации.

В гостиной каждой квартиры имелся сервант, в серванте обязательно — чайный сервиз «Мадонна», шесть-семь хрустальных ваз и другая дорогая посуда. Сервант был обязательным атрибутом квартиры, его наличия требовал своеобразный этикет двора.Если бы кто-то обставил гостиную иначе, это было бы воспринято как вызов, как неуважение к соседям; а те стали бы в свою очередь кривить рот за спиной у тех, кто посмел выделиться или вовсе прекратили бы с ними все связи.  Если в комнате не было серванта, это воспринималось как нечто невозможное или трагичное, как если бы в семье не было бы одного из родителей.  Самым странным было то, что по истечении многих лет, когда все убедились в совершенной бесполезности этих сервантов, служащих лишь как предмет декора, здесь они все же не утратили своей востребованности. 

Следующим атрибутом квартиры в этом доме был телевизор. Конечно, цветной. Почему обязательно цветной? Потому что в одной квартире не поместишь всех жильцов, а допустить, чтоб одни смотрели цветной телевизор, а другие черно-белый жители их дома не могли. Во-первых, никому совесть не позволила бы смотреть цветной телевизор, пока остальные смотрят черно-белый, а во-вторых, все должны быть в равном положении. Все должны были в равной мере радоваться, в равной мере испытывать огорчение, смеяться и плакать в равной мере. Так гласили неписаные законы этого дома.

***

В последние дни Местан тяготился этой взаимной чуткостью, а от фонтанов любви и заботы его уже тошнило.  Он все спрашивал себя: почему так? Для чего столько внимания друг к другу, к чему такая заботливость? Но подобные мысли он допускал, только сидя в своем крошечном кабинете. Потому что иной раз ему в голову приходили такие ответы, что он чуть с ума не сходил и, швырнув на стол папки, выскакивал из кабинета и начинал ходить взад-вперед по полутемным коридорам и курить, чтобы хоть как-то успокоиться. Дома он гнал из головы всякую крамолу. Ведь «прожекторы», которые высвечивают его квартиру, точно так же могут высветить и мысли, притаившиеся в его мозгу, и соседи будут точно так же информированы о том, что творится у него в голове, как и о том, что происходит в квартире.

А чрезмерная заботливость и настойчивое внимание соседей друг к другу росли и крепли с каждым годом. Иногда, особенно по воскресеньям, Местану казалось, что дом содрогается от спазмов взаимного тяготения: квартиры, гаражи, казалось, готовы были слиться, втиснуться друг в друга. Даже кошки и собаки, живущие в этом доме, не враждовали, как им положено от века, а были полны взаимной доброжелательности. С утра до вечера они только и знали, что облизывали друг друга и спали в обнимку.

Летом Местану приходилось хуже всего. В летнюю жару любовь и чуткость соседей выливалась из квартир на улицу и заполняла весь двор.  Делать на работе было нечего, у студентов начинались каникулы, они разъезжались по своим районам и деревням, общежитие пустело, и он уже не мог каждый день спасаться у себя в кабинете.

После долгих раздумий Местан решил, что надо хоть ненадолго уехать из города. На неделю-другую избавиться от этого кошмара. В одном из прекрасных уголков Абшерона располагалась дача его сестры. Лучшего места и не найти. 

С дачей все устроилось как нельзя лучше. Не считая того, что соседи по дому, узнав об их отъезде, ровно месяц «провожали» их. Чуть ли не каждый вечер соседи собирались вместе на прощальные вечера и, со слезами на глазах, говорили о предстоящей разлуке, пока, наконец, они не переехали на дачу. 

***

Дачная дорога была вся в ухабах и колдобинах, но несмотря на это Местан водил машину так, словно за ним гнались, и в итоге они доехали всего за пол часа. Стоило ему войти в ворота дачи, как он бросил у дверей полные сумки и, взобравшись на самую высокую ветку старого тутовника, растущего у входа, что есть силы, крикнул:

- Эге-гееей!

Потом он слез с дерева и, наслаждаясь пением птиц и ласковым солнцем, всласть наелся тута. Закончив с тутом, он закатал штанины своих брюк до колен, разулся, снял носки и прошелся босиком по песку. Как давно его бедные ноги, его кривые, покрытые мозолями, пальцы не дышали свободно, зимой и летом прея в обуви и носках!.. Как же здесь было хорошо!.. Тишина, простор...

Дойдя до бассейна на заднем дворе, Местан и вовсе разошелся – скинув всю одежду, прыгнул в холодную воду и, плавая от одного бортика к другому, думал о том, что такое счастье.  Радость переполняла его, распирала изнутри, и он начал насвистывать что-то веселенькое. 

Как же это здорово, когда ты, посвистывая, гуляешь или плаваешь здесь, в этом укромном, далеком от городской суеты уголке, уши твои наслаждаются тишиной, и никто тебя ни о чем не спрашивает! Никто не пристает: «Чего это ты, Местан, свистишь?», «Что ж это ты, Местан, босиком-то ходишь?» И никто не лезет со своими советами и нравоучениями. При этой мысли, ощутив необыкновенную легкость, он набрал побольше воздуха в легкие и запел. 

Придя в сад, жена увидела, что Местан снова сидит на дереве, на самом верху, и распевает, словно птичка небесная. Сколько ни звала она мужа, сколько ни трясла дерево, Местан ничего не слышал. Глаза его были широко раскрыты, ставчуть ли не с блюдце, лицо зарумянилось, как только что испеченный чурек. А Местан все пел и чувствовал, как из него, из каждой жилки, из самой глубины, вытесняются тяготы и переживания, и все то, что угнетало его, прямо впитывается землей и листьями деревьев, а опустевшее тело наполняется покоем... А он пел все громче и громче…

… То ли увидев его в таком состоянии, то ли от чего-то еще, его мягкая, покладистая жена пришла в бешенство и, сверкая выскакивающими из орбит глазами, вылила на него весь тот гнев, ту злобу, которая накопилась за шестнадцать лет. Она извергала огонь и яд, который зрел в ее груди за долгие годы молчания. 

Местан слушал ее, в смущении почесывая то живот, то голову, пытаясь понять, что происходит. Потом у него, видимо от нервов, зачесались руки, и он нервно потер их. 

Впервые за шестнадцать лет он видел жену такой. Ее лицо побагровело, глаза прямо лезли из орбит... Какой у нее, оказывается, огромный рот! А то, что почти все ее нижние зубы почернели, он увидел тем же вечером, когда жена зевнула во весь рот. В тот же вечер он обратил внимание, что у нее слишком большие ноздри, словно у драконов из фильмов ужасов. 

А наутро, дикий кошачий вопль пронесся над дачным поселком. Их сын, отличник и тихоня, имя которого не сходило со школьной Доски почета, поймав на заднем дворе двух кошек, связал им хвосты и сжег их. Их душераздирающий крик как молнией поразил Местана, дремавшего в гамаке в тенистой части сада.   

Мальчишка, не обратив ни малейшего внимания на строгий выговор отца, на следующий день утопил в бассейне чью-то курицу, а вечером того же дня разбил камнем соседское окно. 

Местан ничего не мог понять. Сперва он приписывал все эти перемены в домочадцах жаре, но в глубине души понимал, что дело совсем не в этом, и эти причины, о которых он догадывался, пугали его. 

Дни сменяли друг друга, а его жена и сын вели себя так, словно сошли с ума. Время от времени они выкидывали такое, что ему и во сне не могло привидеться. С течением времени положение дел только усугублялось. Жена стала походить на фурию – ходила растрепанная, в неопрятной одежде, провонявшей маслом и, гуляя по вечерам в таком виде по деревенским улочкам, лузгала семечки, а мальчишка озоровал, как взбесившийся козел… 

На следующей неделе Местан заметил, что у жены даже осанка и походка изменились — идет, волочит ноги и за ней пыль столбом. А засмеется — так у него мороз по коже. 

А сын, будто с цепи сорвался. В ответ на упреки и выговоры он грубил отцу, ломал деревья в саду, топтал цветы. Он терзал эту несчастную дачу, как голодный волк терзает овцу. Собаки и кошки за километр обходили их калитку. Устав от подобной невоспитанности мальчишки, соседи перестали здороваться с Местаном, и при встрече, смерив его неодобрительным взглядом, уходили к себе во двор и крепко запирали свои ворота…

Местан совсем потерял голову. Он не мог понять, что происходит. 

Не смыкая глаз до самого утра, он думал о том, что же происходит с его домочадцами, и не мог прийти к какому-либо вразумительному выводу. Это что, ему снится? Разве это и есть спокойная, свободная жизнь, о которой он мечтал? 

***

Был жаркий полдень. До возвращения в город оставалось всего несколько дней. Местан отдыхал в тени деревьев, и в этот момент в глубине сада вновь раздались кошачьи вопли. Местан не сразу сообразил, что происходит. Не понял он и того, как оказался на заднем дворе, как случилось, что схватив сына за уши, он вздернул его высоко вверх... Местан сам не сознавал, что творит. Гнев лишь придавал ему сил, и остановиться он уже не мог. Он орал, рвал сыну уши, кусал ему руки, щипал и пинал его.  

Жена металась, тщетно пытаясь успокоить Местана, цеплялась за его руки, кричала и плакала. Он был в ужасе и сам был бы рад остановиться, перевести дух, но руки не слушались его: дергали, колотили, били...

- Папа! Не бей, папа! -орал сын. - Не бей! Больно-о-о!

А он все тряс, все кусал и щипал его, и никак не мог успокоиться… Потом он каким-то образом вдруг оказался верхом на мальчишке, вцепился зубами ему в ухо и, распаляясь от какого-то звериного удовольствия, ревел, что есть силы…

Отчаявшись успокоить его, жена стала звать на помощь:

- Люди! На помощь! Он убьет ребенка! Помогите!

Местан все еще висел на спине у мальчишки, пока тот метался по всему саду. Сын бежал сломя голову, но не мог избавиться от сидящего у него на спине, кусающего его уши и руки и изо всех сил вопящего Местана. Он споткнулся о кошек, которых привязал друг к другу хвостами, и упал. А Местан словно выжил из ума. В нем, казалось, проснулся дракон, который рос и крепчал за все эти годы. 

Когда прибежали соседи, сын Местана лежал на земле и стонал. Отец все еще кричал, сидя у него на спине, и не мог успокоиться. 

Стоявшая поодаль жена беззвучно плакала, прислонившись лбом к стволу старого тутовника. 

... В ту ночь ни Местан, ни его жена, ни сын не могли уснуть. Уши мальчика распухли и побагровели, разбитый нос, к которому приложили лёд, болел, он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и до самого утра стонал и плакал. Жена, не выдержав его стонов, до утра проплакала в подушку. 

Но тяжелее всех было Местану. И совестно было ему за все, что устроил, и сына было жаль так, что болело сердце. Столько лет он лишь об одном и мечтал: неделю-другую провести вдали от дома, без посторонних глаз, расслабиться, отдохнуть вместе с семьей... Как же страшно, оказывается, жить свободно и быть предоставленным самому себе…  Под утро Местан пришел к выводу, что нужно немедленно вернуться в город.

Наутро они собрались и уехали домой. ...Едва они оказались дома, сбежались соседи. Больше всего их интересовали распухшие уши и нос мальчика. Пришлось сказать, что он подрался с соседскими мальчишками. И сразу все в один голос воскликнули: «Бедняжка!» И целую неделю таскали ему лекарства, лакомства, фрукты... И сын уже не был бешеным козлом, он стал прежним скромным, воспитанным, деликатным подростком, то и дело потеющим от смущения. И жена Местана повеселела, ее рот и ноздри приняли прежние размеры. И опять началось: «будь добр...», «если тебя не затруднит...»

После того как все вновь встало на свои места, Местан вышел на балкон. Глубоко вздохнув, окинул взглядом город, в котором жил много лет, но теперь ему казалось, что он видит его впервые. И Местан по-новому взглянул на улицы, которые видел столько раз, на серые дома, которыми были заставлены улицы — большие, благоустроенные общежития, точно такие же, как их дом - там тоже все вместе едят, спят, вместе просыпаются… Эти мысли утешили его, и он нашел в этом успокоение…

1981